Мне было лет четырнадцать или чуть больше, когда захворала моя тётка. К ней пригласили врача Гаджи-Мирза-Саттара. Я решил, что тётка больна не очень тяжело. И сделал я такой вывод вот почему.

 

В те времена, то есть лет сорок тому назад, в нашем городе практиковали два мусульманских врача: Гаджи-Мирза-Саттар и Мешади-Нурмамед. Слыли они мусульманскими врачами не потому, что были мусульманами. Их называли так потому, что медицинское образование они получили в мусульманских странах: Гаджи-Мирза-Саттар получил образование в Тебризе, а Мешади-Нурмамед изучил медицину, не выезжая из нашего города. Он прочитал пару-другую старых лечебников и набил руку на практике. Все врачевание их заключалось в том, что они щупали у больного пульс и назначали хину или слабительные пилюли, которые тут же извлекали из кармана.

 

Кроме них, в городе были еще два русских врача. Называли их русскими врачами потому, что они получили образование в России или в каком-то европейском городе.

 

Обыватели были убеждены, что в медицинских науках русские врачи сильнее, чем мусульманские, и лучше умеют распознавать и лечить болезни. И потому их обычно приглашали к тяжелобольным. Этой возможности, конечно, были лишены бедняки, которые не могли позволить себе роскошь платить сорок копеек за извозчика, рубль за визит врачу, да еще полтинник за лекарства в аптеке. И как бы тяжело не был болен неимущий человек, он обращался к Гаджи-Мирза-Саттару или Мешади-Нурмамеду, визит которых, считая и лекарства, обходился не дороже двадцати пяти, тридцати копеек. Выходило так: если состоятельные люди приглашали к больному мусульманского врача, значит, болезнь не опасна. Если же вызывался русский, значит, больной в очень тяжелом состоянии.

 

Спустя полчаса после того, как Гаджи-Мирза-Саттар, осмотрев больную, ушел, к дому подъехал старый фаэтон, в котором сидели муж тётки Мешади-Зульфугар и какой-то русский в шляпе. Это был доктор. Тогда я сразу понял, что дела тётки плохи.

 

Стоя в сторонке, я наблюдал, как врач осматривал больную. Кончив свой осмотр, он что-то сказал дяде и пошел к поджидавшему его фаэтону. Дядя подозвал меня, и, дав копейку, сказал:

- Беги живо на базар, купи льда и принеси домой! Только не задерживайся, милый, лед нужен сейчас же... Беги, как можно быстрее!

Потом, что-то шепнув моей матери и взяв два пустых пузырька, сел в фаэтон напротив врача. Уже отъехав, он высунулся из фаэтона и крикнул нам:

- Смотрите, не забудьте насчет льда!..

Фаэтон скрылся, мать скинула чадру и напустилась на меня:

- Ну, чего ты стал? Сказано тебе, беги за льдом.

Оказалось, что русский врач велел положить больной на сердце лед и держать его до тех пор, пока она не почувствует облегчения.

Я отправился на базар.

- Эй, Муса! - крикнула вдогонку мать. - Ради аллаха, поторапливайся и нигде не задерживайся! Скорее принеси лед.

Говоря по совести, я не очень спешил, хотя и помнил, как тетка, взглянув на меня запавшими глазами, с трудом прошептала:

- Милый мой мальчик, сердце разорваться готово, принеси лед поскорее!

 

Я зашагал к базару. Когда я проходил мимо ворот дома Гаджи-Байрама, во дворе залаяла собака. Вооружившись двумя увесистыми камнями, я благополучно миновал ворота. Собака не выскочила на улицу и продолжала лениво тявкать во дворе, не показывался и Ширали. Перестав обращать внимание на собачий лай и вспомнив молящие глаза тетки, я почувствовал к ней жалость и ускорил шаги.

 

Придя на базар, я протянул продавцу льда Кербалай-Фараджу свою копейку. Тот вытащил из накрытой листьями и соломой ямы большой кусок грязного льда, взвесил его на руке и, разломив на два куска, бросил один обратно, в яму, а другой завернул в капустный лист и протянул мне. Кусок был фунтов пять. Взяв его, я вышел из прохлады крытого бакалейного ряда на солнцепек. Был разгар лета. Стояла невыносимая жара. Если бы полуденное солнце чудом сорвалось с неба, оно упало бы как раз мне на голову. Я изнывал от зноя. С лица крупными каплями струился пот, лед в руке таял. Взяв чистый камень, я стал откалывать кусочки льда и глотать.

 

Когда я снова подошел к воротам дома Гаджи-Байрама, собака уже не лаяла. Ширали по-прежнему не было видно. У ворот я остановился, зачем - и сам не знаю. Улица была пуста. По-видимому, все спасались от страшной жары в тени. Привычка - упорная вещь. Всегда случалось так, что у этих ворот мне попадался пес или я встречал Ширали. Я бросал в собаку камни, ругался, а то и дрался с Ширали. А на этот раз я не знал, как быть.

 

Недолго думая, я поднял два круглых камня и, отойдя на несколько шагов от ворот поближе к своему дому, чтоб успеть, в случае чего удрать, кинул камень в ворота Гаджи-Байрама и отбежал. Собака залаяла и нехотя вылезла из ворот, продолжая лаять лениво, точно по обязанности. Я запустил в собаку второй камень.

 

Он пролетел над ней и с треском ударился в ворота. Пес, видно, обозлившись, кинулся к камню, потом повернулся и побежал за мной. Я пустился наутек. Обернувшись, я увидел Ширали, который бежал за собакой.

 

Не подумайте, что я хоть чуточку боялся их. Ничуть не бывало!.. Я знал, что собака стара и беззуба, а что касается Ширали, я мог без труда с ним справиться. Положив на землю уже порядком растаявший лед и набрав камней, я стал швырять их в Ширали, который отвечал мне тем же. Собака бестолково бегала вокруг, бросаясь за камнями, которые кидал я, и не оказывала никакой помощи своему хозяину.

 

Швыряясь камнями, мы громко переругивались, вспоминая и мать, и сестру, и всю родню. Наконец, я выругал Ширали такими обидными словами, что он даже расплакался и вне себя от злости повторил ругательство. В это время в воротах показался его отец, Гаджи-Байрам, вероятно, услышавший ругань. Он подозвал Ширали, взял его за ухо, отвел домой, потом, вернувшись, крикнул мне:

- Ты чего, подлец, не идешь своей дорогой?

Ничего не отвечая, я присел на землю у стены. У меня так пересохло в горле, что я готов был схватить лед и сунуть его целиком в рот. А лед все продолжал таять Наконец я не выдержал: отколов от него большой кусок, начал жадно сосать его. Остался кусок не больше яблока. Я хотел опять положить его на землю, но тут вспомнил больную тетку, вскочил, чтобы бежать домой и донести хотя бы остаток льда. Это время из ворот вышел Ширали и стал смотреть на меня. Я отвернулся и зашагал домой. Но Ширали кинул мне вслед такое оскорбление, что я не стерпел и остановился, чтобы ответить ему. Он крикнул:

- Ага, струсил, собака!..

Велик аллах! Какие обидные слова! Я не отозвался бы ни на какое другое обидное слово и донес бы злополучный кусок льда моей бедной тетке: все же я несколько побаивался мужа тетки, немного боялся матери и в известной степени жалел тетку... Но как было мне поступить? Ведь слова Ширали были слишком оскорбительны! Он не должен был произносить их.

Я обернулся и крикнул:

- Ах ты, сукин сын, не тебя ли я боюсь?

- Сам ты сукин сын и собачий сын!

 

Мы двинулись друг на друга. Я собирался снова положить лед на землю, но, разжав пальцы, обнаружил, что вместо льда у меня на ладони лишь несколько капель холодной воды. Стало быть, льда уже не было.

 

Я и Ширали сближались, обмениваясь самыми замысловатыми ругательствами. Сойдясь вплотную, мы схватились врукопашную. Мы стали царапать и тузить друг друга и вошли в такой азарт, что не заметили, как вокруг нас собралась толпа. Я очутился в объятиях какого-то старика. Женщина в чадре и двое парней тащили Ширали к воротам.

 

Я силился вырваться из рук старика, чтобы снова вцепиться в противника, как вдруг сильный удар в спину заставил меня остановиться. Я оглянулся: то был мой дядя Мешади-Зульфугар. Он занес кулак, чтобы вторично опустить его на мою спину, но я увернулся и бросился бежать домой. Мешади-Зульфугар не стал меня догонять. Видимо, он отправился на базар, Позже я узнал, что он пошел за льдом. Я не смел со стыда показаться на глаза тётке. Мать напустилась на меня, крича еще издали:

 

- Чтоб тебе сожгло нутро, как жжет у бедной больной! Тётка очень любила меня, и, оказывается, даже упрекнула мать за эти резкие слова:

- Шахрабану, заклинаю тебя Хазрат-Аббасом, не проклинай мальчика, жалко его!

 

Через несколько дней тётка скончалась. Как и все племянники, у которых умирают тётки, в тот день я не очень плакал и не слишком горевал. Но об одном я не мог забыть и, вероятно, никогда не забуду... про лед.

 

Знойное лето, когда при нашем климате жажда мучает не только больных, но и самых здоровых людей, я всегда вспоминаю про лед. Когда в томительную жару вижу, как везут на повозках: прозрачные, холодные глыбы льда, мне вспоминается моя бедная тётка, и я говорю про себя:

 

"Каким счастливцам достанется этот лед? Мороженое, холодный лимонад, замороженное шампанское, - кто-то будет ими наслаждаться? А моя бедная тетка за два дня до смерти, изнемогая от сжигающей ее лихорадки, не могла дождаться даже маленького кусочка льда, чтобы облегчить страдания. А по чьей вине? Увы, по моей! Или, может быть, виноват не я, а кто-то другой? Но кто он, этот другой?"

 

Я не ищу ответа на эти вопросы и не выдвигаю никаких проблем детского воспитания... Этих целей я не преследую. Но в жаркие летние дни, видя нагруженные льдом повозки, я думаю о тех счастливых людях, жажду которых щедро утолит этот лед. И вспоминаю то далекое время, когда я, четырнадцатилетний драчун, оставил безо льда умирающую тётку. Пока я был мал и не понимал всего этого. А теперь эта история со льдом стала для меня самым горестным воспоминанием.